Реалити без шоу

Виталий Манский — один из самых известных документалистов России. Он снимает фильмы про Владимира Путина и группу t.A.T.u, Далай-ламу и жителей русской деревни.

Но для массового зрителя его картины все еще остаются недоступными. Последний фильм Манского «Девственность» — исключение: впервые в постсоветской истории наше документальное кино выходит в широкий прокат.

— Во-первых, хочу в телек — банально, но хочу.

— Самый лучший продукт — это я.

— Я только не готов пойти на жертвы, против родственников, а так переступить через человека за два миллиона долларов можно.

Так говорят девушки и юноши на кастинге очередного реалити-шоу. Голос режиссера спрашивает их:

— Что для вас недопустимо?

— Все допустимо вообще-то, — слышится в ответ.

— Что ты готова сделать небанальное за два миллиона долларов?

— …Продать родителей.

«Это кадры из фильма» — звучит успокаивающе, пока не осознаешь, что фильм-то документальный. То есть это кадры из жизни. В «Девственности» Манский исследует психологию современного общества, в котором все продается и покупается, причем имя, совесть, достоинство, репутация отдаются прежде всего и за бесценок. «Девственность» — кино резкое и провокационное, но такой и должна быть документалистика, если ее создатели хотят достучаться до зрителя, павшего жертвой дешевой масскультуры, телевидения и потребительского счастья.

Поколение «Дома-2»

- Единственная цель сегодняшних двадцатилетних, которых вы показываете, — попасть в телевизор, прославиться любой ценой?

- Ну, цель все-таки попасть не в телевизор, а в мир, просто «Дом-2» — один из символов этого мира. В этом смысле «Дом-2» — это не только какие-то медийные пространства, это и офисы «Газпрома», ВТБ, Сбербанка и так далее.

- Подождите, это же абсолютно разные вещи…

- А вот для меня нет. Все это мир мечты, большого мифического глянца. Сейчас извращено представление об успехе. Успех — это где-то сидеть на теплом месте и ничего не делать. И за это «где-то сидеть и ничего не делать» люди готовы платить ту цену, которую им называет общество. И я вас уверяю, что, если провести кастинг не в «Дом-2», а на замещение вакантных должностей в «Газпроме», если там задавать — не перед камерой, конечно, — ровно те же вопросы, вы получите ровно те же ответы. Если девушке скажут раздеться, она разденется. Не всякая, конечно. Но кто-то скажет: «Я разденусь потом. Давайте сначала я устроюсь, а потом разденусь».

- Это специфически российская ситуация или на Западе то же самое?

- Россия — абсолютная калька Америки. Готовясь снимать «Девственность», я смотрел разные американские реалити-шоу. В одном из них людям предлагали есть всяких насекомых — жуков, тараканов и прочее. А потом на тарелку положили человеческое мясо и сказали: «Это человеческое мясо — ешьте». Один отказался, двое съели. Потом выяснилось, что это все-таки была свинина, но суть от этого не меняется.

- Когда все это началось у нас? Есть ощущение, что десять лет назад такого не было — да и телевидение тогда было другим.

- Точно не было. Сейчас людям предложили другой закон жизни. Сегодня вырастает поколение, родившееся в середине 1980-х. Они — продукты этих сбитых ориентиров. Поколение, которое могло бы быть надеждой, оказалось самым запутанным. Условно говоря, они не знают: государство — это хорошо или плохо? Честь — хорошо или плохо? Когда в одном киоске на одной полке рядом стоят журнал «Мурзилка» и журнал Penthouse, начинаешь думать, что это вещи одного порядка. Когда по красной дорожке идет Кобзон, а за ним Елена Беркова (порноактриса, ставшая телеведущей. — «РР»), начинаешь думать, что и Кобзон — хорошо, и Беркова — хорошо.

Вы знаете, что умер документалист Олег Морозов? Я хотел повесить эту трагическую новость у себя на сайте. Нужно было узнать дату его рождения. Ищу в интернете. Морозов из Калининграда, второго такого режиссера в Калининграде просто нет. И я смотрю калининградские новости, думаю: ну, сейчас там будет некролог. И что я читаю в калининградских новостях культуры? Я читаю: жительница Калининграда попала в проект «Дом-2». Про Морозова я в итоге ничего не нашел. Ни одного упоминания. Так зачем же быть Морозовым? Если можно попасть в «Дом-2», чтобы стать известным в Калининграде? То есть даже смертью человек не заслужил к себе внимания. Смертью! Вы понимаете, что происходит?

- Меня больше всего поразили родители героинь. Они чуть ли не благословляют своих детей на поездку в «Дом-2». Хотя, казалось бы, выросли в другое время, когда не было реалити-шоу, глянца, телевидения в его нынешнем виде, и секса в нашей стране тоже не было.

- После показа в Голландии меня спросили: почему у вас фильм начинается с бабушки, которая рассказывает о своей коммунальной квартире, а потом получает за это деньги? В той или иной степени сейчас все готовы отказаться от собственных позиций — настолько деформированы и невнятны общественные ориентиры. Общество предлагает всем что-то продать. Просто старикам, грубо говоря, нечем торговать. Попробуйте в Европе купить голоса избирателей. Человек либо идет голосовать, либо не идет — третьего не дано. У нас человек идет продать свой голос, и это нормально.

- Когда ваши герои говорят, что за деньги готовы предавать друзей, продавать родителей и есть экскременты, мне показалось, что они это делают на камеру. Видно, что, если убрать камеру и предложить им это сделать в реальности, все они откажутся. Нет ли здесь какой-то игры в аморальность?

- Они это говорят, потому что думают, что так нужно говорить. Они верят, что такая скандальность и есть ключ к успеху. Я тоже убежден, что большинство из них никогда этого не сделает. У меня есть еще огромный объем материала, не вошедшего в фильм, где они конкретно врут — признаются в том, чего никогда не было, наговаривают на себя, превращают себя в каких-то уродов, думая, что только так можно «попасть на ТВ» и прославиться.

Жизнь устроена так: сейчас ты просто говоришь что-то страшное и не делаешь, но это уже вызывает ужас. Потом ты снова говоришь и не делаешь, но теперь это уже не вызывает ужаса. Затем ты говоришь и делаешь, и это снова вызывает ужас. А еще через некоторое время ты и говоришь, и делаешь, и это не вызывает ужаса. Такая цепочка. Какое-то действие оказывается незамеченным, ненаказанным, его начинают повторять и превращают в норму.

Грубо говоря, мы не любим гаишников. Многие хотят, чтобы их не было. Но давайте их уберем! Что тогда будет? Все начнут ездить на красный. Раз проехал, два проехал, три проехал, а на четвертый раз мы уже превратимся в арабскую страну, где все ездят на красный, потому что светофор — это просто елочная гирлянда на улице.

- Ваши героини думают, что сами себя продают, а на деле их используют и продают другие — те, кто делает тот же «Дом-2», кто ставит в дневной эфир откровенный трэш. Вы мельком показываете одного из таких «демиургов» — режиссера «Дома-2», под дудку которого пляшут участники шоу. По-моему, он вызывает наибольший ужас. Почему вы сосредоточились не на нем, а на его жертвах?

- Если бы я дальше персонифицировал этого человека, я бы, грубо говоря, показывал конкретное зло. По этой же причине я не показываю того, кто купил девственность Кати. Потому что ее мог купить кто угодно. Твой сосед, брат, приятель… Я сделал это, чтобы добиться обобщения. А если показать конкретного человека, сразу изменится масштаб, и все скажут: вот человек, на которого мы сейчас повесим всех собак.

Кино в подполье

Отечественное документальное кино давно превратилось в невидимое искусство. В прокат его не берут, а на телевидении за неигровое кино принимают развлекательные передачи про тайны русской истории, интимную жизнь вождей и приключения НЛО в средней полосе России.

Сегодня русский документалист находится в оппозиции одновременно к телевидению, массовому кино и СМИ. В условиях господства дешевых, но сильнодействующих иллюзий он пытается говорить о подлинной реальности, без приукрашиваний и мистификаций.

Такой интерес к настоящей жизни возрождает наше игровое кино — к примеру, все три русских фильма, попавших на последний Каннский фестиваль, сделаны выходцами из документалистики: «Шультес» Бакура Бакурадзе, «Все умрут, а я останусь» Валерии Гай Германики, «Тюльпан» Сергея Дворцевого. Так что документальное кино — штука не только актуальная, но еще и оздоровительная для всего кинопроцесса.

Правда, пока оздоровление идет медленно: режиссеры-игровики не интересуются реальностью и не умеют ее показать, а документалисты ее отражают, только их фильмы нигде не показывают.

— На самом деле в массе своей документальное кино так же оторвано от реальности, как и игровое, как и журналистика, как и вообще все наши медиа, — утверждает Манский. — Что такое документальное кино в России? 95% делает телевидение для телевидения, и 5% — все остальное, что на ТВ не попадает. Документалист в России сейчас ощущает свою невостребованность и ищет для реализации творческих потенциалов другие сферы, где КПД намного больше. Эти сферы — либо ТВ, либо игровое кино.

Я вот считаю, что картина Германики «Девочки», где кривое изображение и плохой звук, относится к ее картине «Все умрут, а я останусь» как оригинал к копии. Но «Девочек» нигде не показывали, кроме подвала «Театра.doc» с его двадцатью стульями. Она делает «Все умрут, а я останусь» — и у нее прокат, у нее «Первый канал», у нее глянец, у нее все. Хотя документальное кино по сравнению с игровым стоит копейки.

У документалистики есть совершенно очевидное и уникальное преимущество в прокате — противостояние глобальному телевизору. Достаточно сказать: «Это вы не увидите по телевизору» — и все, страна пойдет. Такое уже происходит в Европе.

- Почему даже те документалисты, которые не работают для телевидения, не осмысляют действительность? По логике они должны быть более свободны.

- Я недавно видел сюжет о том, как зеленые открыли клетки на ферме, производящей мех. Те норки, которые убежали, подохли, потому что не привыкли добывать себе пищу. А те, что поумнее, вернулись обратно.

Понимаете, так у нас получилось, что семьдесят лет все были в клетке. И отдельные выдающиеся художники изобретали способы как-то выражать свои мысли. Но большинство довольствовалось той похлебкой, которую им давали. Потом клетки открыли. Но еще не выросло поколение, способное добывать себе пищу самостоятельно. Потыркались-потыркались и вернулись обратно добровольно. И, если судить по кино, даже в каком-то смысле счастливы.

- А как же «Кинотеатр.doc» — проект, поддерживающий документальное кино в России?

- Я возлагал на него большие надежды. Думал, сейчас люди из далекой провинции начнут делать народное кино. Получат статус, экраны, общественный резонанс, и возникнет новая волна российского кино — сперва документального, а затем и игрового.

Но что там происходит? Сижу я в жюри «Кинотеатра.doc» и смотрю фильмы из ВГИКа, с высших режиссерских курсов или вообще пенсионера, лауреата Государственной премии РФ Толи Балуева. Ну, извините, это подмена чис­той воды. Вот сейчас кризис. И у меня появилась идея создать банк, который будет поддерживать народническое документальное кино, давать небольшие гранты. Причем не тем, кто учится во ВГИКе, ЛГИТМиКе или на высших режиссерских курсах, а именно тем, кто не имеет доступа к кинообразованию.

В этом году для фестиваля «Артдокфест» мы с трудом нашли актуальное кино. Вот, например, потрясающая картина «Между медведем и волком» Дениса Снегирева, рассказ о судебном процессе над правозащитником в Нижнем Новгороде. Приезжает Снегирев, разговариваем. Выясняется, что он эту картину снял за три тысячи долларов. Но нашел он их не в России, а во Франции. Хотя что такое три тысячи долларов для докризисной России? Год назад эти деньги вообще чуть ли не на улице лежали.

- Но и сейчас это совсем не заоблачная сумма.

- Тем не менее в России ни одна институция ему этих денег не дала. А во Франции дали. Я сейчас говорю безоценочно, но его картина является кирпичиком в летописи государства Российского. Так же как и фильм «Революция, которой не было» Алены Полуниной, в течение двух лет снимавшей членов российской оппозиции. Деньги она нашла в Финляндии и Эстонии. Это не антироссийская картина, не прооппозиционная, а просто описывающая часть сегодняшней реаль­ности.

Притом я не вижу особого государствен­ного давления. Мы сейчас находимся в си­туации, когда клетки открыты. Туда возвращаются просто потому, что там удобнее, вот и все. Я бы еще понимал, если бы эти клетки выглядели как пятизвездочные гостиницы, а это ночлежки, по сути дела. Телевидение платит гроши тем людям, которые говорят там шепотом, точнее, пересказывают шепотом чужие мысли.

Люди, львы, бомжи и наркоманы…

Документальное кино сосредоточено на героях и конфликтах, не попадающих в поле зрения других медиа. Но в этом зачастую и его слабость. Большинство отечественных документальных фильмов характеризуют депрессивность и следующий посыл: все плохо, а будет еще хуже.

Описывая ужасы современной жизни, режиссеры не предлагают никакого выхода. В том же «Кинотеатре.док» то и дело попадаются упаднические истории про бомжей, алкоголиков, наркоманов, про спившиеся деревни и их опустившихся жителей. И невозможно отделаться от чувства, что весь этот негатив — еще один штамп, только ограничивающий изображение реальности.

— Чаще всего, как только появляется автор, готовый актуализировать российскую действительность, он делает это достаточно остро. И ему говорят: «Это чернуха». Но «чернуха» потому, что люди, которые делают такое кино, озлоблены из-за невнимания общества. Их же никто не поддерживает, не уважает, общество вообще не учитывает факт их существования.

- Значит, они являются частью озлобленного общества, раз они подвержены его влиянию.

- Но если бы эти же люди понимали и чувствовали, что общество заинтересовано в их точке зрения, они бы свой взгляд как-то скорректировали. Потому что актуальность — это не критика.

Когда голландский режиссер Алена ван дер Хорст делает фильм про Бориса Рыжего (свердловский поэт, покончивший с собой в 26 лет. — «РР»), она понимает, что находится в мировом контексте, общается с большой аудиторией, знает, что ее фильм будет в прокате и его покажут по телевидению, и уже от этого ее язык становится универсальным. Она понимает, что бессмысленно объяснять в деталях, что такое Свердловск. Она просто показывает, как окружающее пространство выдавливает поэта из себя, словно зубную пасту из тюбика. Это язык образов. А у нас считают, что если в кадре появляется человек, то нужно все про него объяснить — взять анализ мочи и определить группу крови. И все упирается в эту физиологию.

Или фильм о подростках из российской колонии «Один в четырех стенах» немки Александры Вестмайер. Она не показывает номер колонии, мы даже не знаем, в каком городе все это происходит, потому что ее фильм — о том, что такое свобода и что такое несвобода и как они взаимодействуют. То есть происходит выход на другой уровень.

- Что нужно, чтобы выйти на этот уровень, если ты не немецкий, не голландский, а российский документалист?

- Прежде всего — уметь питаться вне клетки. А далее нужно быть очень увлеченным и небезразличным человеком.

Делать документальное кино значительно тяжелее, чем игровое. Чтобы в документальном кино стать свидетелем откровения героя, он должен быть либо алкоголиком, либо психически больным, либо ребенком, то есть находиться в каком-то неадеквате. В противном случае нужно, чтобы человек в тебе растворился. Кстати, в старом документальном кино, которое на пленку снималось, героями в основном были дети, сумасшедшие и животные. Потому что к нормальному взрослому человеку невозможно было подступиться чисто технически — мешали все эти огромные камеры, приборы, съемочная группа. Все это нагромождение техники сковывало героя, мешало непосредственному контакту с ним.

- Вы сказали про небезразличие. Может, у нас не снимают «позитив» как раз потому, что всем все равно? Или потому, что сами авторы ни во что не верят?

- У меня есть друг — беженец из Абхазии. Он грузин, его жена абхазка, они не могут жить ни в Грузии, ни в Абхазии и поэтому бежали в Россию. Он кандидат философских наук, она литературовед. Но каждый день, выходя за порог своей съемной квартиры, он из философа превращается в «черножопого». И лишь приходя домой, опять становится человеком. При этом он бежал в Россию, потому что думал, что найдет здесь поддержку. Он приехал сюда с чистой душой. Но в итоге в нее просто плюнули. И какое у него должно быть миро­ощущение, если этот мир приговорил его к такому существованию?

- Но он же остается человеком, не идет и никого не убивает, не переступает через моральные принципы.

- Да, но даже философу сегодня трудно абстрагироваться. Конечно, иногда у него это получается. Но в принципе все его ощущения от жизни в серо-коричнево-черных тонах, потому что мир так к нему относится. Давайте изменим к нему отношение — и он изменит отношение к нам. Это равно относится и к художникам, снимающим «беспробудное» кино.

- На материале любительских киносъемок 60–70-х вы сделали фильм «Частные хроники. Монолог» — обобщенный портрет эпохи, страны. Сейчас у всех есть видеокамеры, все снимают home video. Можно на их основе сделать такой же портрет нынешнего времени?

- Нет, не получится. Потому что тогда мы жили более монолитно, монохромно, моногамно. В любой точке советской империи стоял сервант, в нем стоял хрусталь, на серванте стояли вазы, напротив него стоял телевизор на ножках, а на стене висел ковер. Все были в одинаковых костюмах, ходили в одинаковые школы, ездили на одинаковых машинах. Кто-то скажет, что это всего лишь внешние проявления, но я убежден, что внешнее рано или поздно переходит во внутреннее, и наоборот.

А сейчас все живут в разных мирах, параллельных, непересекающихся. В одной пробке можно увидеть «запорожец» и «бентли». Напротив меня живет человек, который выходит из подъезда в окружении отряда автоматчиков. Под его квартирой — коммуналка, у ее жительницы не нашлось 180 рублей на собственный домофон. И все это в одном доме.

- Вам не кажется, что «Дом-2» и другие реалити-шоу уходят в прошлое? Как и основная масса передач нашего телевидения, они уже не вызывают доверия. Кого ни спросишь, все говорят, что уже давно живут без телевизора. Число таких людей растет, особенно среди молодых. И они нисколько не ассоциируют себя с поколением «Дома-2».

- У «реалити» без приставки «шоу» есть очень большие перспективы. А у реалити-шоу, как и у любого шоу, перспективы исчерпаемые. Можно с удовольствием покататься на американских горках — ну раз, ну два раза в день. Но не целые же сутки — вас элементарно стошнит. Поэтому шоу — это адреналин ограниченного действия, его эффект, в сущности, одноразовый.

Кстати, самое реальное, что есть на нашем телевидении, — это футбольные матчи. Их финал неизвестен — в том числе и поэтому футбол смотрит такое количество зрителей. Реальность здесь творится на твоих глазах. Но чем футбольный матч с его непредсказуемым результатом отличается, условно говоря, от нашей поездки на машине? Мы всего лишь предполагаем, что без проблем доедем до студии, но вообще-то по пути может произойти все что угодно.

У вас есть документальная трилогия про наших президентов: Горбачева, Ельцина и Путина. Вы хотели бы снять фильм про Дмитрия Медведева?

- Про Медведева надо было снимать между 7 и 24 августа 2008 года.

- Почему?

- Потому что в этот период он был максимально сопряжен с реальностью. Решение о вводе войск в Грузию, люди, с которыми он советовался или не советовался, сам процесс принятия решений — все это сложнейшие ситуации и действия, в которых и проявляется человек. Вообще документальное кино — это когда на твоих глазах что-то происходит. А не пересказ того, что произошло.